Откровенный рассказ беженки из Северной Кореи.
Журналисту Радио Свобода удалось оказаться в редакции маленького малоизвестного южнокорейского онлайн-издания Daily North Korea, в которое несколько лет назад пришла работать Кан Ми Джин – перебежчица из северокорейской провинции Янгандо.
В отличие от предыдущего героя, госпожа Кан не скрывает свое лицо и настоящее имя. В КНДР она росла в хорошей состоятельной семье, окончила университет и устроилась на престижную работу. Но ее жизнь и отношение к режиму круто изменились с появлением дочери, вместе с которой она чуть было не попала в рабство и в конце концов в 2009 году бежала через Китай в Сеул.
– Расскажите о себе. Как вас зовут?
– Меня зовут Кан Ми Джин.
– Сколько вам лет?
– Мне 49 лет.
– Это ваше настоящее имя?
– Да.
– Почему вы не изменили имя и разрешили вас сфотографировать? Почему согласились рассказать о себе? Вы не боитесь?
– Я не скрываю свое лицо, потому что хочу показать на своем примере, что изменить свою жизнь можно практически при любых обстоятельствах. Я согласилась с вами поговорить, потому что хочу привлечь внимание всего мира к проблемам, которые рождает разделение Кореи на Юг и Север.
Прежде всего – это проблема соблюдения прав человека. Те условия, в которых оказываются многие северокорейцы, недопустимы в современном мире. Система, которая много лет калечит человеческие судьбы и превращает людей в рабов, недопустима в современном мире. Не может в двадцать первом веке человек быть рабом, у человека должны быть базовые права – это нормально.
– Давайте начнем с самого начала. Вы родились в Пхеньяне?
– Нет, я родилась в провинции Янгандо, в городе Хесане. На севере провинция граничит с Китаем.
– Это маленькая провинция?
– Не такая уж маленькая. Около семисот тысяч человек там живет.
– Из какой вы семьи? Кто ваши родители?
– Мой отец работал в пункте снабжения продовольствием. Он отвечал за распределение продуктов питания в провинции.
– Полагаю, это очень хлебная, блатная должность, когда народ существует во многом благодаря карточной системе распределения продуктов.
– Да, работа в центре распределения товаров была желанной. Хорошая должность.
– Значит, в девяностые, когда в Северной Корее свирепствовал голод, у вас не было проблем с едой?
– Тогда у всех были проблемы с едой. Но наша семья была богаче многих других семей, это факт.
– Вы это каким-то образом подчеркивали? Это вообще было принято в Северной Корее – кичиться зажиточностью перед соседями?
– Нет, что вы. Наоборот. Мой отец мог позволить вести более красивую жизнь, чем позволял на самом деле. Бытовой техники у нас практически не было. Мы вели себя очень и очень скромно. Мы и телевизор не стали покупать, хотя могли. Телевизор в моей жизни появился, когда я покинула родительский дом.
– Где работала ваша мама?
– Моя мама много лет занималась маленькими детьми, работала в яслях.
– Какое у вас образование?
– Я окончила трехлетний колледж, затем поступила в университет там же, где и жила, в Янгандо.
– Куда вы устроились, когда окончили университет?
– Я устроилась в местный комитет северокорейского демократического союза женщин.
– Звучит угрожающе.
– Угрожающе звучит моя следующая должность. За четыре года до побега из Северной Кореи я стала командиром взвода 380-й воинской части Янгандо.
– Чем вы занимались в вашей 380-й воинской части?
– Это была особенная воинская часть. По сути, я работала на специальной базе, которая регулировала и обеспечивала безопасность торговых отношений с заграницей.
– Вы контролировали валютные потоки, которые проникали в страну?
– Да, в том числе.
– Общаясь с вашим соотечественником – господином Джоном – я понял, что вместе с валютой в Северную Корею с начала нулевых годов начала проникать и западная культура, информация о внешнем мире. Это так?
– Информация и отголоски другой культуры начали проникать раньше. Уже в восьмидесятые годы мы довольно много, хотя и не без страха слушали запрещенное радио. Уже тогда я лично держала в руках и листовки, присланные из Южной Кореи.
– Что было в этих листовках? Южнокорейская пропаганда?
– Какая-то элементарная информация о мире, которая теперь кажется банальной и смешной.
– Получается, что северокорейцы узнавали о мире из двух источников: радио и листовки из Сеула?
– Да, в основном так.
– Больше никакой запрещенки не было?
– Была, но до нее было сложнее добраться. Я смотрела немецкие фильмы, советские фильмы, было китайское видео. И южнокорейские фильмы тоже удавалось смотреть. Но южнокорейские фильмы были под самым большим запретом. Потому эти фильмы были и самыми желанными. Я их смотрела время от времени, по ночам, даже ближе к утру, когда никто точно не застукает. Мы узнавали какие-то крохи о мире и с удивлением и грустью сравнивали все это с нашей жизнью в Северной Корее.
– Вы уже тогда – в восьмидесятые – начали подумывать о побеге?
– Мысли стали появляться уже тогда. Было два больших события, которые на меня повлияли. Первое – это летняя Олимпиада в Сеуле в 1988 году. Второе – тринадцатый Всемирный фестиваль молодежи и студентов, который проводился в Пхеньяне, куда приехало много разных людей. После этих мероприятий во мне отчетливо начал прорастать интерес к Южной Корее, к южнокорейской культуре, к южнокорейскому обществу.
– В какой момент этот интерес к Югу уперся в потолок и пробил его?
– Это все долго копилось. Мне кажется, что я очень многое сделала для Северной Кореи. Я усердно и хорошо работала. Я не делала никому ничего плохого и старалась жить честно и правильно, но атмосфера вокруг была совершенно неприемлемой.
– Вы имеете в виду идеологию, чучхе?
– Прежде всего я имею в виду человеческие отношения в обществе и отношение силовых служб к людям. Я имею в виду вымогательство взяток, я имею в виду наглость начальников и чиновников на каждом шагу, я имею в виду постоянную ложь, в которой рождаются, взрослеют, стареют и умирают люди.
– У вас вымогали деньги? Вы же были командиром взвода. Кому в голову могло прийти вымогать деньги у вас?
– Как только силовые структуры видят, что ты выбиваешься из общей бедной прослойки населения (а я выбивалась), так на тебя одна за другой начинают валиться всякие мелкие и крупные неприятности. И тут же появляется человек в погонах, который предлагает эти неприятности решить. За деньги, разумеется. Понимаете? Такое сплошь и рядом было. Являюсь я командиром взвода или кем-то другим – неважно совершенно. У меня начались в какой-то момент серьезные трения с властями из-за того, что я вела себя дерзко, не давала взяток, я пошла на принцип, а это было уже реально опасно.
– Знаете, говорят, что ко всему можно привыкнуть. Почему вас это так раздражало? У вас ведь было больше еды, чем у других, вы контролировали внешние торговые отношения, а значит, имели доступ к товарам, денег у вас было больше, чем у других. Плохо, что ли?
– У меня появилась своя семья, я много времени стала уделять воспитанию дочери и все чаще начала задумываться, что не хотела бы, чтобы этот фон был частью и ее жизни тоже. Это самое важное. Основная причина моего побега – это желание дать моей дочке лучшее образование и вообще – лучшее будущее, представление о котором я имела по фильмам, листовкам и радиопередачам.
– У вас тогда перед глазами уже были примеры успешных побегов из Северной Кореи?
– Да, были. Я знаю, что в нашем районе жили женщины, которые без особых проблем бежали из Северной Кореи. Но были и такие, кого поймали. Их задерживали, допрашивали и приговаривали к тюремным срокам.
– Вы психологически были готовы к тюремному сроку?
– Я готовилась к побегу. Я тщательно продумывала план. И, как мне казалось, я его придумала идеально.
– Вы решили бежать с дочерью?
– Да, я решила бежать вместе с дочерью и ради дочери. И в этом была главная проблема.
– Почему?
– Для северокорейской женщины самый очевидный и в каком-то смысле простой способ убежать – это продаться в рабство в Китай.
– Это метафора?
– Нет. В 2009 году, когда мы бежали, продажа северокорейских женщин в Китай была отлажена очень хорошо. Это настоящий бизнес.
– Вы так спокойно об этом говорите.
– Для вас это новость?
– Думаю, примерно для всех это новость.
– Нет, все, кто занимается этой проблемой профессионально, хорошо знают, что продажа женщин из Северной Кореи в Китай – это просто факт. В общем, я решила воспользоваться этой лазейкой и продать себя в Китай.
– Что значит продать себя? Есть некий черный рынок человеческих судеб?
– Можно и так это назвать. Рынок действительно есть. Есть участники рынка. У этого рынка есть правила.
– Расскажите, как это работает.
– В Северной Корее есть специальные «брокеры» – контрабандисты, которые занимаются торговлей людьми. Они обладают крепкими связями с разными высокопоставленными военными чиновниками и за деньги совершают всю эту процедуру «под ключ». Ты платишь им вознаграждение, они тебя продают в Китай, договариваясь с кем надо. В 2009 году, когда я бежала, расценки были такие: за молодых женщин до тридцати лет китайцы платили двадцать тысяч юаней. А за тех, кто постарше, от трех до пяти тысяч юаней.
– Получается три тысячи долларов за молодую девушку. И семьсот баксов за женщину постарше.
– Если сделка совершалась, северокорейский «брокер» передавал женщину контрабандисту, который перевозил ее в Китай. В Китае местные посредники продают женщину на своем черном рынке – в любой уголок страны.
– И вы решили продать себя китайцам вместе с маленькой дочкой? Они и детьми были готовы заниматься?
– Это первое, что приходит в голову женщине, которая хочет бежать из Северной Кореи. Да. Главное – оказаться за пределами страны, все остальное уже можно решить в Китае, там гораздо проще.
– Вы нашли такого «брокера» и предложили себя?
– Я нашла «брокера», предложила себя, но он отказался иметь со мной дело из-за дочки. Он был готов продать меня одну, но с дочкой – нет. Тогда я нашла другого «брокера», но он тоже отказался иметь дело с детьми. Всего было пять «брокеров», с которыми я разговаривала. И все отказались. А одна бежать я не могла. Так я поняла, что этой лазейки у меня нет. Я начала искать другие пути для побега.
– Как вы их нашли?
– Связи и взятки. Я вышла на дружественных пограничников. Они поделились со мной очень полезной информацией: рассказали мне, что такого-то числа во столько-то часов такой-то дозор будет находиться там-то и там-то. А если дозор будет находиться там-то и там-то, то в другой точке на границе несколько часов дозора не будет. Я точно определила район, где мне нужно было оказаться, отметила его на карте, собрала вещи, взяла дочь. Так мы успешно пересекли границу и бежали в Китай.
– Китай был для вас трансферной зоной? Вы же на самом деле стремились в Сеул?
– Да, конечно. Но мы задержались на какое-то время в Китае: там я встречала разных людей, в том числе и других беженок из КНДР. Я познакомилась с удивительной женщиной Ким Кен Ок. Она умудрилась дважды бежать из Северной Кореи. Она вышла замуж за китайского корейца, жизнь стала налаживаться, но китайские власти ее депортировали обратно. Ей пришлось отсидеть в тюрьме два года в КНДР. Освободившись, она опять бежала, примерно тогда же, когда и мы с дочкой. Оказавшись снова в Китае, Ким Кен Ок связалась со своим мужем, но тот за два года успел жениться на другой женщине.
– Как вас в итоге приняла Южная Корея?
– Этот побег очень сильно измотал нас. Оказавшись в Сеуле, мы выдохнули. И прием показался нам очень теплым. Я ничего не сделала для Южной Кореи, я не посадила здесь ни одного дерева, я не брала в руки лопату, не успела пролить ни одной капли пота, не платила налоги, а страна все равно отнеслась ко мне как к своей. Для меня это был радушный прием. Не могу сказать ничего плохого.
– Вам не было тяжело адаптироваться к капитализму?
– По-разному было. Поначалу меня очень многое удивляло. По-детски удивляло. Все казалось другим.
– Ну что, например?
– Да все, даже родной корейский язык оказался в Сеуле другим, нагроможденным большим количеством заимствованных слов. Меня поразило, что один и тот же язык у одного народа может быть таким разным. Меня удивляли культурные различия. Меня удивляло, что круглый год из крана течет горячая вода, а свет может гореть в любое время суток, если его включить. И еще меня удивляло, что за работу, оказывается, должны платить деньги, на которые реально купить разные продукты и разную одежду. Сейчас это уже смешно, а в 2009 году меня это все поражало.
– Вам удалось устроиться в Сеуле на работу?
– Да, мне повезло с этим. Очень повезло. Я знаю случаи, когда беженцы из КНДР не могли устроиться и найти себя в новой реальности. Они бежали обратно в Северную Корею, по самым разным и непростым причинам.
– Куда вы устроились?
– Приехав в Сеул, я, как и все перебежчики, оказалась в государственной школе – «Ханавон». По-английски это называется Settlement Support Center for North Korean Refugees. Там людям помогают перестроиться на другой лад, обучают их базовым навыкам, которые пригодятся в капиталистическом мире. В этой школе я узнала, что такое интернет. Много чего узнала. И решила попробовать заняться журналистикой. Я захотела рассказать Южной Корее и всему миру про жизнь в Северной Корее. Этим я и занимаюсь теперь в онлайн-издании Daily North Korea.
– Как вы думаете, в Северной Корее когда-нибудь появится интернет?
– При этом режиме – никогда. Интернет для режима будет означать смерть. Если северокорейцы получат интернет, они тут же полезут искать информацию о Ким Чен Ыне. Они ее получат и очень удивятся. Режиму это не нужно. Никакого интернета. В Северной Корее и непрослушиваемой телефонной связи-то нет. Все четко контролируется. Каждое слово.
– Вы вышли замуж в Южной Корее?
– Нет, я не замужем. У меня есть только дочь, с которой мы и бежали.
– Помимо журналистики вы занимаетесь правозащитной деятельностью?
– Да, я стараюсь это делать. Я рассказываю миру реальные истории, которые происходят в Северной Корее сейчас. Не в средние века, а сейчас. Я, например, рассказываю миру историю тридцатидвухлетней Ри Кенсиль, родившейся в Северной Корее, в городке Хверен. Ее обманом продали контрабандистам в Китай, когда ей было девятнадцать лет. В китайской провинции Шаньдун она попала в сексуальное рабство, над ней издевались семь месяцев, после чего ей удалось бежать в поселение китайских корейцев. Позже она переехала в Сеул. Я знаю немало таких историй. Это все ужасно.
– Вы хотите объединения Кореи?
– Вы не найдете человека, который хочет этого больше, чем я.
– Вы считаете, что это реально?
– Я считаю, что это возможно, да.
– Госпожа Кан, должна ли южнокорейская демократия что-то позаимствовать у чучхе? Есть такие вещи?
– Нет, если мы говорим о системе, то заимствовать у чучхе не нужно ничего. В социалистической системе нет ничего хорошего.
– В социалистической системе, может, и нет ничего хорошего. Но вот в России как-то принято ностальгировать по этой системе. Даже люди, которые Советский Союз ненавидят, нет-нет да и вспомнят добрым словом какую-нибудь деталь из советского молочного детства. Какая-то эстетическая тоска по прошлому есть. Вы не успели соскучиться по юности, проведенной в красной стране?
– Нет-нет, я не скучаю по системе. Вообще не скучаю ни капельки. Я скучаю по своим добрым друзьям, я скучаю по своим школьным учителям, скучаю по землякам, с которыми взрослела. По конкретным людям – скучаю. По системе – нет, конечно не скучаю. Я бежала от нее, рискуя жизнью.
– У вас остались родственники в Северной Корее? Поддерживаете ли вы с ними связь?
– Родственники есть, но любые связи с ними оборваны. Я даже не пытаюсь с ними контактировать, так будет лучше для всех. И безопаснее. Контакты родственников между Югом и Севером – это очень опасная и неправильная затея.
– Если представить, что у вас есть возможность вернуться в Северную Корею на несколько дней, что бы вы сделали там за это время?
– Если представить такое волшебство, я бы… Я бы хотела встретиться с друзьями и рассказать им о своей новой жизни. Я бы хотела рассказать друзьям, знакомым, тем, с кем вместе училась, да просто всем людям в КНДР, что южнокорейский жизненный уклад и южнокорейское общество не имеют совершенно ничего общего с теми рассказами, которые распространяет северокорейская пропаганда. И еще – я хотела бы посетить могилу отца. Пожалуй, что все.